Природа разменяла очередной май, и я вновь ступила на борт яхты «Валери». Это мой пятый круиз-морешествие и встреча с греческими островами. Ступени приветливо поскрипывают, принимая в уютное пространство камбуза, атласно улыбаются темно-бирюзовые занавески. Я словно ныряю в пятое измерение, каждый раз открывая в нем новые дверцы, подбирая к ним ключи и отмычки.
Ворота в Олимпию
До первой точки маршрута — Катаколона — три часа хода. Это приморский город-порт в муниципалитете Пиргос на западе полуострова Пелопоннес с населением немногим более 600 человек. Он расположен в заливе и смотрит сверху вниз на Ионическое море.
фото с сайта elounda.com
Катаколон — ворота в материковую Олимпию, до нее всего тридцать километров. Арендуем авто (офис проката в двух минутах ходьбы от входа в порт) и отправляемся в древнейший центр религиозного культа, построенный в честь Зевса и прославленный на весь мир как место зарождения Олимпийских игр (дата первой Олимпиады — 776 год до н. э.).
Раскопки древней Олимпии находятся у подножия горы Кроньо, или Кронион, в священной роще Алтис. Начаты они в 1870-е годы германскими археологами и продолжаются по сей день. Еще раньше, до появления святилища Зевса и проведения здесь игр, Олимпия была известна как святилище Геи, богини Земли, и Кроноса — сына Геи и Урана, отца Зевса. Почитание богини плодородия позже связали с культами Геры, Деметры и Гипподамии, а муж богини впоследствии отождествлялся с Зевсом, Гераклом Ахейским и Пелопсом.
Тут проводили состязания на колесницах в честь Пелопса, победившего на скачках Эномая, царя города Писы. И в честь него же назван весь полуостров Пелопоннес. Ему посвящен и некогда величественный Пелопион, остатки которого сегодня находятся возле храма Зевса в центральной части святилища. Рядом с ним и руины храма Геры (600 г. до н. э.).
После нашествия дорийцев в Олимпии прочно установился культ Зевса. Громовержцу стали воздавать все почести и посвящать игры. Время их расцвета — VI–V века до н. э. На время игр в Греции прекращались все войны. Позже священный характер игр как символа стремления к единению и миру был утрачен, и они стали просто спортивным состязанием, с частым подкупом судей во времена Суллы, Калигулы, Нерона. В 394 году христианский император Римской империи Феодосий запретил проведение Олимпийских игр, прервав более чем тысячелетнюю традицию.
Мы идем сосновой рощей, кружим меж кипарисами, рассматривая руины святилища. Мимо портиков гимнасия эллинистической эпохи (II в. до н. э.) — двух длинных галерей с беговой дорожкой, где проходили состязания бегунов; мимо палестры — квадратного здания, предназначавшегося для спортивной борьбы и тренировки атлетов. Останавливаемся у развалин раннехристианской базилики, построенной в V в. на месте мастерской Фидия, где скульптор создавал знаменитую статую Зевса (430–420 г. до н. э.), которая потом погибла во время пожара в Константинополе. Движемся к Леонидайону, старинному дому для знатных приезжих, основанного жителем Наксоса Леонидом в IV в. до н. э., к термам и булевтерию — залу заседаний совета старейшин.
Перед нами руины знаменитого дорического Храма Зевса. Стены его когда-то были возведены из известкового туфа, а кровля, скульптурное убранство и украшения внутри — из мрамора. Сохранившиеся скульптуры выставлены сегодня в музее. Предания гласят, что некогда в Олимпийском Храме Зевса жил оракул, чьи ответы выходили якобы из-под земли сквозь расселину, пробитую молнией Зевса. В ширину храм имел 29 м, в длину 61 м, в высоту около 26 м. Сейчас от циклопического великолепия сохранились лишь скудные остатки. Храм был сожжен в 426 году и окончательно разрушен землетрясениями 522 и 551 годов.
Любопытный Михаил Шапошников, директор московского дома-музея Брюсова и один из лекторов нашего круиза, забрался на массивные плиты храма. Тут же раздались пронзительные трели свистков. Это работники музея, доселе прятавшиеся в тени деревьев, словно церберы, ринулись на защиту руин от карабкающихся по каменным реликвиям туристов-вандалов.
И мы поспешили ретироваться, послушным табуном погалопировали к ипподрому и стадиону. Кстати, на стадион в те времена допускались только мужчины, ведь атлеты выступали обнаженными. Он мог вместить в себя до двадцати тысяч зрителей.
Музей Олимпии. Просторный крытый павильон со сквозными залами, вместилище свидетельств былого величия. По периметру одного из залов тянутся ряды безголовых статуй с причудливыми складками мраморных тог и хитонов, встающих на дыбы полубезногих коней и быков. Всюду утраты, выпавшие части мозаики жизни. Статуя Геры с отбитыми по локоть руками, с ржавыми дырами от железных стержней в сердцевине среза каменной плоти. Император Титус с выщербленным, точно выеденным проказой времени лицом; безголовый и безрукий, но все же могучий Марк Аврелий.
А дальше: позеленевшие от времени красные и желтые керамические сосуды и чаши, домашняя утварь, глиняные игрушечные фигурки. Голубоватые, светло- и густо-зеленые стеклянные кувшины (стекло появилось пять тысяч лет назад), больше похожие на лабораторные колбы и реторты. Бронзовые наколенники, наплечники и шлемы воинов. Головы орлов и драконов с хищными оскалами. Львы с разверстыми зазубренными пастями и гофрированными каменными гривами.
Осматривая экспозицию, мы, не сговариваясь, сошлись у мраморного Гермеса Праксителя с младенцем Дионисом на руках. Восхищение красотой божественного тела. Катарсис!
Музей древнегреческих изобретений
Утро. Идем на экскурсию в одну из главных достопримечательностей маленького Катаколона — Музей изобретений. Шутка ли, в нем около 350 моделей-экспонатов.
Современная подъемная технология, например, — оказывается, изобретение древних греков. Гениальные умы — Архимед, Герон, Папп, Пифагор — оставили потомкам плоды своих технических озарений, придумав шкивы, лебедки, смазки, салазки и ролики, до мельчайших деталей продумав крепления и соединения в транспортных средствах. Они изобрели одно-, двух и четырехмачтовые краны («строительные леса»). А подъемный механизм «Бог из «машины»», так называемый театральный «журавль», со времен Эсхила используется для эффектного парения и опускания на сцену действующих лиц и тяжелых грузов.
Герон Александрийский изобрел первую в мире звуковую сигнализацию. Устройство срабатывало на открытие охраняемой двери. Рожок прикреплялся к полусферическому сосуду, который подвешивался на шарнирном стержне. При открытии двери веревка наклоняла стержень, и рожок опускался. Полусфера погружалась в емкость с водой. Находившийся под ней воздух выходил через рожок, заставляя его трубить.
Первая в истории вычислительная машина — механизм Антикитера (датируется 120 годом до нашей эры) — для расчета и прогноза важных астрономических событий. Ее остатки были случайно найдены ловцами губок в 1900 году на месте кораблекрушения у острова Антикитера.
Вклад в астрономию: диоптры и гониометры Герона и Архимеда — съемочные инструменты, с высокой точностью измерявшие вертикальные, горизонтальные и угловые расстояния между небесными и земными точками; планетарная гелиоцентрическая модель Птолемея, изображавшая и предусмотревшая орбиты Солнца, Луны и известных планет на плоскости эклиптики; ссылочные водные часы, которые с точностью показывали 365 дней года.
А для земной навигации — одометр Архимеда, механизм измерения дорожных расстояний, предшественник таксометра, и анемоскоп Тимосфена — указатель направления ветра.
Для хозяйства и земледелия — водное колесо Перахоры (вертикальное колесо с бронзовыми или керамическими горшками, вращавшееся с помощью животных и двух сцепленных между собой зубчатых колес), токарный станок с педальным приводом и маслобойный пресс, применяющийся по сей день.
В спорте — стартовый механизм Клеита для одновременного старта колесниц и лошадей на ипподроме в древней Олимпии.
Нет такой сферы деятельности, к которой древние греки не приложили бы руку и голову. А на досуге еще и гидравлические игрушки с фокусами придумывали: парящий в воздухе шарик; аппарат со щебечущими птицами и поворачивающейся совой авторства Филона Византийского; обезглавленная, но пьющая воду волшебная лошадь от Герона Александрийского и его же автомат «Геракл стреляет из лука в дракона, и тот издает предсмертный хрип».
И уж как обойти вниманием шедевры древнегреческой судостроительной технологии и прославленного оружия. Триконтера и пентиконтера — быстроходные, маневренные военные корабли с одним рядом 15 (или 25) гребцов по каждому борту. Не имели главной палубы, только носовую и кормовую площадки. Длина — 25 (или 35 м), ширина — 4,5 м. Триконтеру упоминает Гомер как основной тип корабля в Троянской войне.
Берема (галера с двумя рядами весел по каждому борту) — военное весельное судно. Революционное изобретение времен Троянской войны.
Триера — военный корабль с тремя рядами весел по каждому борту. Прославился в период Персидских войн. Без увеличения ширины судна, путем добавления дополнительного ряда гребцов в пустом пространстве рядом с бортом, но на уровень выше других гребцов, греки обеспечили кораблю тройную движущуюся силу. Для этого была разработана и гениальная забортная уключина (выносная опора). Дополнительно судно имело большой квадратный парус в середине корабля и один маленький на корме. Экипаж: 170 гребцов, 10 моряков, 14 воинов, 5 командиров и капитан. Длина — 40 м, ширина — 5,2 м.
Паровая пушка Архимеда (в дальнейшем ее модифицировал Леонардо да Винчи). Его же «железная рука» — впечатляющая оборонительная машина, изобретенная для обороны от римских 50-весельных кораблей при осаде Сиракуз.
Всевозможные катапульты, метающие стрелы и мелкие камни, которые использовались в македонской армии Филиппа II. Первый в истории беотийский огнемет (впервые применен в Пелопонесской войне). Баллиста (палинтон), изобретенная Диадом — инженером Александра Великого.
С таким спектром новаторских идей древние греки могли выйти и в пир и в мир. Кстати, по поводу пира. Самонаполняющийся бокал — изобретение Филона Византийского — всегда был наполнен вином, независимо от количества выпитого. Тут же нам демонстрируют в действии другой бокал — кружку Пифагора (она же — «кружка жадности»), которую можно заполнить лишь до определенного уровня. Если переборщить, то содержимое полностью выливается. Это якобы тренировало пить в умеренных количествах.
— Во всем должна быть мера, — резюмировал капитан, — а потому хватит впечатлений, пора на борт. Отходим.
Качаясь в такт идущей по волнам яхте, я размышляла о том, что большинство людей проживает отпущенные сроки в традиционных, предложенных рамках мышления, массово потребляя уже готовые, предоставленные блага. Меньшинство что-то создает. И лишь единицы рождают такие идеи и ценности, которые, переживая столетия, меняют жизнь и мировосприятие их потомков. Но думали ли изобретатели об этом, или просто их пытливые умы и неугомонные души не могли по-другому, толкали на поиски новых знаний и форм? А мы? Нам есть что оставить после себя?
Рассвет на другой стороне Закинфа
Ночь на другой стороне Закинфа. Команда и гости яхты мирно спят по каютам. А мне не спится. Спускаюсь по трапу, иду на холмы встречать рассвет. С их высоты кажется, что в остывшем после купания детском корытце сонно качаются на привязи игрушечные кораблики. А сам остров похож на большую, с примятыми боками старую шляпу. Вышагиваю по асфальтовой дорожке еще выше, и… липкий холод по позвоночнику — прямо передо мной в паре-тройке шагов лежит зелено-серебристая змея. Поворот на 180 градусов, беззвучно, на цыпочках, как в балетном пируэте. А дальше уже, пардон, не до изящества. Рванула, сверкая подошвами штиблет, к безопасной и теплой «Валери». Ну его, этот рассвет.
Фото с сайта grekomania.ru
Пляж кораблекрушения
Подходим к бухте Навайо, или Навагио, к пляжу кораблекрушения. Бухта со всех сторон окружена отвесными известковыми, почти белыми скалами высотой до ста метров. Вода здесь насыщенно-голубого цвета из-за меловых отложений на дне. Но купаться и плыть до берега как-то не хочется. Погода не шепчет, море еще не прогрелось, и ветер холодный. Созерцаем ржавый остов разбившегося о скалы в шторм корабля — обглоданный рыбий скелет на контрастно белом песчаном блюде пляжа Лаганос. В 1983 году на судне «Панайотис» торговцы-нелегалы перевозили товар из Турции в Италию, но были обнаружены береговой полицией Греции. Контрабандисты пытались скрыться, но корабль сел на мель. Матросы покинули его на шлюпках, а судно сильной волной вскоре выбросило на песок бухты. Местные власти решили его не убирать, и со временем стало оно туристическим символом острова.
В Аргостоли
Следующий пункт швартовки — Аргостоли, столица Кефалонии, самого большого из Ионических островов. Сошли на пирс. Осматриваемся. Лимоны на деревьях величиной с кулак борца-тяжеловеса. Свернули на улицу Lithostroto. В точности московский старый Арбат. Только какой греческий полотер так отполировал плиты мостовой? Блестят, как матовое зеркало, бликуют на солнце. Малолюдно, магазины закрыты. Сиеста до 18:00. Женя Доброва через каждые десять шагов залипает у обувных витрин и развалов:
— Носить от шеи до талии я мало что могу, особенно синтетику, а вот обувь могу любую.
На вывеске шляпного магазина в соседстве с Марией Каллас, хитро прищурившись, дымит толстой сигарой Черчилль. Изобретательность рекламы. Ныряем в прохладные недра павильона. На голову Добровой мгновенно взлетает малиновый фламинго с золотым клювом. Экстравагантная шляпа-тюрбан!
Я шуршу в углу тонкими мягкими джемперами из хлопка и конопли. Продавщица, болгарка по происхождению, почти без акцента общается по-русски. Как выяснилось, долго жила во времена СССР в республике Коми. А сейчас месяц как приехала с Коса, открыла тут магазинчик. Из-за наплыва мигрантов из Турции на Косе мертвый торговый сезон, а по вечерам страшно выходить на улицы. Поговорили про море-солнце. Сама она ходит в кофте с длинными рукавами и с 2001 года не бывала на пляже. Солнце, говорит, надоело, аллергия. А мы солнышку рады. Пообещали на прощание за нее позагорать.
Нашей спутнице Лене Букреевой не терпится попасть в парикмахерскую, чтобы вымыть и уложить волосы. На борту вода на вес золота, капитан строго-настрого запретил лить ее безлимитно и нежиться. А попробуй по-солдатски за пять минут промыть такую копну волос. Но как объясниться с местными мастерами? Помогла продавщица, написала на бумажке, что сказать. И Лена, репетируя по дороге вслух заветные строчки, отправилась на головомойку.
— Фелолусимо малион ке пистолаки (помыть голову и уложить), — торжественно зачитала она.
Весь салон дружно захохотал, но просьба была выполнена.
Возвращаемся вдоль пирса обратно на борт. Высоко и далеко на горе крутят сальто белыми лопастями ветряные мельницы. Мелодично звенят на ветру, постукивая друг о друга, гирлянды из ракушек, морских звезд и пластин застывшей рыбьей чешуи.
Вечерние лекции по травелогу и о происхождении театра, трагедиях и комедиях. Под сочную дыню и арбуз информация усваивается вкусно.
Argostoli is continued
— Нас будет отдувать от пирса, — озабочен с утра капитан, — надо перешвартоваться в другое место, и чтобы было электричество.
В Аргостоли стоим два дня. Я не против. Город мне нравится. Песочного цвета улей, многослойный, многоуровневый пирог. С наклонами дорог чуть ли не под сорок пять градусов. Шагаю по лестницам от уровня к уровню, накачиваю икроножные мышцы. Не загорю, так хоть постройнею. Погода странная. Яркое солнце и холодный ветер. Кутаем неакклиматизированные тушки в кофты. Немного обидно. Напряженный рабочий график и ежедневная траектория движения московского офисного планктона (дом — метро — работа — метро — дом) известны. Как в анекдоте: «Ты в прошлом году лето видел? Ага, видел. Только я весь день работал». А потому так хочется тепла и впечатлений на отдыхе.
На улицах тишина, размеренность, чистота и покой. Дома солнечно-желтые, огненно-рыжие, кофейные, мятно-зеленые с горшками яркой герани на узких подоконниках. Вид сверху — муравейник из домов-кирпичиков с дырами окон и ходами проулков. Флюгер на крыше таверны — черный грач или ворона — вертит острый нос по ветру. На краю города пальмово-еловая роща. Пузатые тумбы пальм усыпаны вокруг еловыми шишками. Дивное сочетание. Этакий хвойно-пальмовый натюрморт.
Ассос и Миртос
Сегодня оправляемся на двух машинах в местечко Ассос. А по пути в обязательном порядке, конечно, на пляж Миртос — жемчужину Кефалонии, обладателя Голубого флага Юнеско (международной награды, с 1987 года ежегодно вручаемой пляжам и причалам, вода в которых отвечает высоким стандартам качества и пригодна для безопасного купания). С трех сторон пляж защищен скалами. Водная гладь уходит за горизонт густо-темной синью, постепенно высветляясь к берегу и набегая на белую крупную пляжную гальку уже светлой бирюзой.
Брожу вдоль кромки воды от скалы до скалы. Неожиданно нахожу смачный, ноздреватый кусок морской губки — и бегом хвастаться команде.
— О! Это порифера, — Михаил Шапошников вертит в руках похожий на дубинку шматок. — В лавках она стоит под двадцать евро.
— Нет! Это новый вид губок, — ухмыляется кэп, — пенус строителюс.
Застывшая, невесть откуда прибитая к берегу строительная пена. Вот незадача!
Купаться в бьющихся о берег холодных волнах отважился только Саша Гусев — фотограф, бывший хиппи по прозвищу Святой Сэндвич. Паруся широкими XXXL клетчатыми трусами, шатко балансируя на скользких окатышах, он вошел в густую, взмолоченную о камни прибрежную пену и занырнул, а вернее, резко воткнулся головой прямо в надвигающийся фронт водного вала. И заволтузило его туда и обратно, вкривь и вбок, только макушка с мокрыми кудряшками замелькала. Мы замерли, а Роберт, московский бизнесмен и приятель Сэндвича, заснял эксклюзивный, достойный YouTube ролик.
Из-за камнепада на основной дороге движемся к Ассосу в объезд, поднимаясь высоко в горы. От высоты закладывает уши.
— Движемся козлиной тропой, — шутит Роберт, он за рулем. И правда, по обочинам дороги массово сидят, лежат и слоняются козлы и козы.
Резко похолодало, точно в машине включили кондиционер. Но нет, это на высоте понизилась температура.
Издалека Ассос — островок, похожий на лежащего в воде бегемота с лесистым загривком, зацепившегося за основную сушу хвостом. А на хвосте — тонкой косе — приютились домишки. Ассос расположен на перешейке, соединяющем небольшой вдающийся далеко в море полуостров с Кефалонией. Перешеек узкий, в пару сотен шагов. С одной стороны — резкий обрыв и острые камни внизу, с другой — уютная бухта с галечным пляжем.
Маленький городок, с населением около ста человек, узкими улочками, уютными кафе и тавернами (в основном они на центральной набережной), радушными и гостеприимными местными жителями — идеальное место для медитативного отдыха. Вокруг гористая местность, кипарисы и сосны, а над этой тихой красотой нависает внушительная крепостная стена.
Поднимаемся к венецианской крепости на крутом скалистом мысе. Шапошников впереди оранжевым вымпелом в люминисцентно-яркой футболке. Мы с Женей Добровой семеним сзади, шаг в шаг. Хвойный воздух наполняет легкие, панорамы с высоты птичьего полета завораживают.
Крепость неплохо сохранилась. Венецианские завоеватели Кефалонии когда-то решили, что этот небольшой полуостров будет идеальным местом для постройки замка-крепости (1593–1595) и защитит остров от любых вторжений. Стены крепости достигают в длину 3000 метров. Хорошо сохранились сводчатые ворота и казармы, до первой половины XX века служившие тюрьмой. Тут мы увидели единственную православную церковь крепости — Пророка Ильи — и резиденцию венецианского правителя.
— Пр-р-рэлестно, пр-р-рэлестно, — восхищенно выдыхает Шапошников.
В древних пещерах
Решено остаться в столице еще на один день (итого уже три), не выходить в море из-за сильного ветра. Девочки, особенно новенькие, плохо переносят качку.
Солнце болезненно палит, обдувание-охлаждение стылым ветром обманчиво. Мы почти сразу обгорели до красноты. Опустошили бортовую аптечку, заливая ожоги пантенолом и бепантеном.
На повестке дня — посещение древних пещер.
Пещере Драгорати (глубина 90 метров) больше 100 миллионов лет. Вниз, в глубокое подземелье ведет узкая и крутая 44-метровая лестница. Внутри — сказочное сталактитово-сталагмитовое царство. Гигантские натеки свисают с потолка, топорщатся из стен, как бивни замурованных мамонтов. Своды и пол ощетинились сосульками, вернее, сосулищами. Кажется, через мгновение пещера вздрогнет и обрушится, пронзив нас острыми пиками. Сыро, холодно, пар изо рта. В голове мелодия из «Пер Гюнта». Жутковато. На улице солнцепек, на раскаленных камнях можно яичницу жарить, а здесь словно в сыром ознобном склепе. Зато акустика потрясающая. На плоской рукотворной площадке в пещере часто проводят концерты классической музыки на 800 зрителей.
Долго не могли загрузиться в машины. Сэндвич выхаживал фертом меж сувенирных рядов в новоприобретенной ковбойской шляпе, присматривая подарки. А Лена с Женей внезапно наткнулись на тутовые деревья и, соревнуясь с пчелами, жадно поедали сладкие, сиренево-бежевые, похожие на жирных гусениц плоды шелковицы. Я устроилась по соседству в тенек с блокнотом — записать пещерные впечатления. Неожиданно что-то хлопнуло меня по макушке, и к ногам скатился треугольный зеленый куль смоквы.
Мы уже расселись по авто, а Лена все никак не могла оторваться от тутовника.
— О-бо-жа-ю, — пятилась она к машине, на ходу с обеих рук закидывая в рот сочную шелковицу, как звезда баскетбола НХЛ мячи в корзину.
Подземное озеро Мелиссани — карстовая пещера возрастом около двадцати тысяч лет, на дне которой находится подземное озеро. Вода солоноватая, ведь кроме пресной, поступающей с окружающих высот и атмосферы, озеро подпитывается глубинной морской водой. Воды его, проходя через множество каналов, образуют прибрежные подводные источники. В древности местные жители считали озеро-пещеру местом обитания нимф. Археологи нашли здесь фигурку бога Пана и диск с изображением танцующих нимф.
Когда-то давно купол пещеры обрушился, и часть ее пространства сейчас находится под открытым небом. Лодочник, с усилием налегая на весла, везет нас, точно Харон по Стиксу, вглубь, в темноту, в самое пещерное горло.
— Трудная работа, — хором впечатляются девушки.
Посреди из воды поднимается островок, на котором, гортанно перекликаясь, суетятся голуби. Рифленые своды гудят голубиным эхом. Харон сопровождает поездку пояснениями, а вернее, на ломаном английском что-то бормочет себе под нос. Мы поняли, что вода озера — результат знаменитого гидрогеологического явления на острове: морская вода всасывается в воронки («катавотрес») в западной части Кефалонии, около Аргостоли (в тринадцати километрах от озера), и выходит в заливе Сами. От Аргостоли и приходит в пещеру. Глубина озера — от десяти до тридцати метров, а у причала — и все пятьдесят.
Наконец, щурясь от яркого света, мы выходим из пещерного сумрака наружу.
— Ой, у меня компас сбился. — Доброва в недоумении оглядывает местность. — Где лево, где право, где наши машины?
Монастырь Святого Герасима
Святой Герасим — покровитель острова Кефалония. Он знаменит своим чудесным даром исцеления людей. Пострижен в монахи на горе Афон, после чего отправился в Иерусалим, где был рукоположен в священники. Там прослужил двенадцать лет в церкви Воскресения Господня. Еще некоторое время жил отшельником на Крите и Закинфе и наконец в 1555 году обосновался на Кефалонии. Здесь он и провел остаток жизни. Скончался в 1579 году.
В 1560 году Герасим основал монастырь. Во время землетрясения 1953 года постройки сильно пострадали и отстраивались заново. С тех времен сохранились лишь пещера-келья под зданием монастыря и два могучих платана, посаженных святым собственноручно в 1570 году.
Главная реликвия монастыря — нетленные мощи Святого. Они покоятся в храме в стеклянной раке. Говорят, его тело дважды подвергалось эксгумации и каждый раз оставалось нетленным. День Святого Герасима, 20 октября, — официальный праздник на Кефалонии.
Покидаем монастырь, унося с собой запах ладана и медового воска, благоухание роз, пышно цветущих в монастырском саду, и молитвенное успокоение ума и сердца.
Винодельня «Гликорогос»
Спускаемся с горних высот на грешную землю. По пути следования — винодельня «Гликорогос». Дегустируем и покупаем приглянувшиеся белые и красные сухие, полусладкие и сладкие сорта виноградных вин. Чувствую, как закрутило голову, рот расплылся в глупой счастливо-хмельной улыбке. Напробовалась! Мне ведь обычно хватает и крышечки понюхать.
Прощальный круг почета
Утро в Аргостоли. Кукольный поезд «Аргостоли-экспресс» — в три вагона — возит туристов по улицам столицы. Катаюсь по городу (поездка двадцать минут) под греческие мелодии за 2,5 евро. Высокие пальмы с ореховыми набалдашниками, как ракеты перед запуском на орбиту, перемежаясь с буйно цветущей белой, розовой, сиреневой акацией, выстроились вдоль дороги. В воздухе плывет весенне-цветочный парфюм. Жители приветственно дудят в клоунские игрушечные клаксоны, хозяйки кафе машут, приветственно скандируя:
— Калимера! Доброе утро!
Едем со скоростью детского трехколесного велосипеда, обдувает ветерок, гид рассказывает на двух языках о достопримечательностях города. До этого я отмерила этот маршрут дневными и ночными пешими милями. А теперь еду в кортеже, обрамленная флажками всех стран, как принцесса! Нет, королевна! к Центральной площади города — Платейя Валиану. По ее периметру — отличные ресторанчики, кафе и бары. Наблюдаю, как от центральных улиц, словно от главных русел, растекаются узкие рукава переулков. Скверы и парки образуют тихие заводи-оазисы. Сделала прощальный круг почета по Аргостоли, замкнула цепь впечатлений, закольцевала и забрала с собой.
Отплываем. Вода за кормой — многоцветное бурлящее месиво с белыми пенками бурунов. Пятьдесят оттенков синего! Или — настроений моря: покоя и волнения, нежности и страсти, угрозы и умиротворения. Ночуем на якоре в «луксорской» бухте под звездами.
Экватор
Сегодня экватор. Половина пути за кормой. Время путешествия пошло на убыль.
Трехчасовая стоянка в Агиа-Ефимии — небольшой уютной рыбацкой деревушке. Рыже-бежевой дугой окаймляет она горы, опуская белокаменные плиты причала в соленую воду Ионического моря. Чашка горячего шоколада с густой сладкой пенкой терпко обволакивает гортань, щекочет небо. Здесь наконец я открыла купальный сезон. Каменистый пляж массирует стопы. Вода еще прохладна, но бодрит (терапия холодом), выхолащивает из тела накопившийся за год негатив и усталость. Слова, эмоции — мусор, природа естественна. В ней сакральная гармония, заставляющая наворачиваться слезы от переполняющего восторга. Трудно достигать гармонии и приятия всего в этом мире, тем более в человеческом социуме. Убегая от болевых ощущений, люди прячутся в скорлупу. На поверхности лоск, но тронь глубже, и вскрывается изнанка, часто кривая, некрасивая, изъеденная страхами и обидами.
Как научиться просто — быть? Хрупкий цветок на дикой поляне в глухой чаще раскрывается солнцу, не думая, как он выглядит, любит ли его кто-то, замечает ли. Он просто есть, он живет, и он открыт всему: и дождю, и ветру, и палящим лучам.
Как научиться просто — быть? Достичь состояния «Я Есмь», чтобы искаженная кривыми зеркалами реальность обтекала, огибала, скользила по поверхности, не нарушая внутреннего покоя! Как не остервенеть, не дать закостенеть, высохнуть сердцу? Чувствовать без анализа, любить без сомнений! Обычно у нас, людей, как? От сих пор до сих пор — люблю, а отсюда вот досюда — увольте. Все на условиях. Я карабкаюсь на эту вершину иного сознания уже столько лет. Но меня все время свозит.
Научи, природа, принимать за красоту все: и цветение, и увядание, и аромат жизненных соков, и тлен распада. Научи любить, не страшась, неизбежную цикличность процессов, не привязываясь ни к чему, только наполняясь знанием и опытом.
Итака. В гостях у Одиссея
Полтора часа хода и мы на Итаке. В бухте Поли пустынно. Мелкая галька на берегу, рыбацкие лодки, единственный ларек с едой. Остальное — только горы, вода, лес и дорога, винтом уходящая куда-то под облака, нанизанные на верхушки сосен.
Марш-бросок до дворца Одиссея (вернее, его развалин). По прогнозу, сорок минут пешего подъема. Тяжко. И тут нас, девушек, любезно подбирает местная жительница на машине. Быстрыми петлями взлетаем наверх, вдоль зарослей кактусов, разлапивших широкие, мясистые, как дрожжевые оладьи, зеленые пятерни с колючими пальцами. Наверху обнаруживаем плато с оживленным пятачком приятной мини-цивилизации, ресторанчиками, церковью, парком, ухоженными виллами. Это деревня Ставрос. Она даже не угадывалась за холмами и лесом, скрытая от любопытных взоров. Мраморная голова Одиссея смотрит каменными глазами на далеко внизу отливающее сталью море.
Заходим в таверну, глазеем на местного Джека Воробья, пиратского вида бородача-сельчанина за соседним столиком, с тремя кольцами в носу и сплошь татуированным телом.
Звонит церковный колокол. Нам еще несколько километров вверх по дороге, озвученной нежным треньканьем колокольцев стада овец. Воздух напитан запахом разнотравья. Движемся к дворцу по улице Пенелопы.
И вот они, руины дворца — его циклопические камни. Безо всякого пиетета меж древних священных развалин прокладывают свои трассы черные муравьи. Они выныривают из-под земли, неся на плечах белые сабельки травинок, крылышки мух. И так же, как древние герои с их дворцами были раздавлены событиями стихий и судьбы, эти труженики были неумолимо потоптаны сандалиями туристов-гигантов.
Ночь с 28 на 29 мая. Раз ковш, два ковш…
22:00. Темнота опустилась густо, берег укутался в туман. Вглядываюсь в кромешный мрак, не вижу собственной руки. Но тепло. Решила ночевать на рубке, вытянулась в стрелку под одеялом. Слушаю ночь, воздух. В лесу на горе призывно гыкает птица. К середине ночи распогодилось, чернота неба разъяснилась. Я открыла глаза. Небосвод усеян звездами, яркими, низкими. Начала искать Большой и Малый ковш. И находила везде, всех размеров и сочетаний: раз ковш, два ковш, три ковш, засыпаю…
Проснулась перед рассветом от того, что замерзла. Одеяло сбилось под ноги шерстяной массой. Сырная Луна с выкусанной сердцевиной бледнела, еще пыталась светить краем обода, но от ночного ее величия уже ничего не осталось. Из-за гор поднимался багряный отсвет. Вставало солнце. Небо постепенно синело, по нему тонко раскатывались облачные полотенца. С берега зазвучали голоса рыбаков, рычание моторов их лодок. Бухта просыпалась. Я сошла на пирс. Местная собака с черно-белой, как шахматная доска, мордой, резвая и мускулистая, приняв за свою, радостно взвизнула, положила лапы мне на плечи и лизнула тепло и шершаво в щеку. День начинался хорошо. А еще я вспомнила, что во сне сегодня смеялась.
«Негреческий» Месолонгион
После завтрака выходим в море. Матрос Дима, ворча, наводит утренний марафет на палубе, выгребая из-под матрасов на рубке, как из укромного дупла, беличьи запасы экскурсанток: рассыпанные орехи, заныканные конфеты, чипсы, крекеры. Лежу на кокпите, накидываю в блокнот наметки очерка. Ветра почти нет, штиль, марево. Дима продолжает бухтеть и бубнить под нос, подметая теперь кокпит и рассовывая наши неправильно сложенные и не там снятые штиблеты. Плывем лениво, сонливо, под турецкую попсу. От сытных обедов и ужинов, кажется, начинаю набирать вес.
Сэндвич продолжает ежедневно впечатлять нас своими рубашками дизайна и исполнения жены Лили: горчичными, белыми, расшитыми вензелями, узорами и обшитыми по краям тесьмой косоворотками. У него их с собой, наверное, не меньше пятнадцати штук, все handmade, на все часы дня.
Смена белья, мелкие постирушки. На стальной такелаж натянуты веревки — гирлянды носков, купальников и прочей аммуниции.
Вчера во дворце Одиссея посеяла губную помаду, любимую, клубничную. Даже не заметила как. Принесла на жертвенный алтарь истории.
К 18:00 прибыли в Месолонгион. Гавань защищена от всех ветров, вход в нее очень узкий. Пейзаж не типично греческий. Больше похож на дачные участки Средней Волги с сельскими деревянными мостками — причалами для лодок. У пристани дома на сваях, как в Таиланде.
Рассыпались горохом по улочкам для разведки. Я добрела до сквера с фонтаном в центре и веером расходящихся от него таверн. Приземлилась в кафе «Атемойя», попробовать лучший в городе, как мне сказали, кофе с корицей. Мимо продефилировала леди с факельно-красными волосами и неожиданно шлепнулась рядом со мной на диванчик. Разговорились. Точнее, зажестикулировали, при обоюдно скромном английском потребовался активный сурдоперевод. Но суть была ясна. Узнав, откуда я, леди, как, впрочем, и большинство греческих жителей, расплылась в приветливой улыбке и радостно цокнула языком, а в завершение беседы убежденно добавила: «Путин Америку… крщ-щ…», — рубанув характерным жестом ребром ладони по горлу.
Скоро полночь. Пирс еще не спит, звучит музыкой таверн. Фонари отражаются в воде залива светящимися столбами света, словно статуэтки голливудских золотых Оскаров. Женя с Мишей вернулись с ночной прогулки взбудораженные.
— Друзья, меня озарило, — взволнованно изрек Шапошников, — это же город, где погиб лорд Байрон. Здесь есть его улица. И лицо у него было таким, будто Байрона убили только что, прямо у него на глазах.
Оказалось, что этот странный негреческого вида город — легендарно-историческое место. Месоло́нгион, он же Миссолонги, или Миссолунги — единственный в Греции город-герой. Здесь происходили драматические события Греческой революции и умер известный английский поэт. Городу, изначально основанному рыбаками, не больше трех столетий. Но благодаря своему положению у входа в Патрасский залив и Греческой войне с турками за независимость он приобрел большую значимость и стал главным операционным пунктом в западной Греции. Турки несколько раз нападали на непокорный город. В 1825 году против него был послан 35-тысячный корпус под командованием сераскира Рашид-паши, а Топал-паша осадил его с моря. Но, несмотря на то, что крепость защищали всего четыре тысячи человек, все приступы были отбиты. Турки же получали все новые подкрепления. Когда боевые и жизненные ресурсы гарнизона окончательно истощились, а в город ворвался враг, защитники крепости в апреле 1826 года взорвали себя вместе с противником.
Решено: завтра программа-максимум по посещению исторических мест.
Парк Героев в Миссолонгах
Еще утро, но уже парит. Нам предстоит пройти по байроновским местам. Вчера до трех часов ночи сидела в интернете, читая о легендарных событиях.
Байрон умер здесь в 1824 году от лихорадки. Местоположение города считалось в те времена нездоровым — болотистая равнина на внутренней окраине большой лагуны, идущей по северному берегу Патрасского залива. Кто знает, может, это поспособствовало ранней гибели поэта.
Мы узнали паталогоанатомические подробности о том, что в Миссолонгах якобы хранятся (или хранились) как реликвии забальзамированные внутренности Байрона (сердце — в мавзолее, легкие и гортань — в храме Спиридона). Правда это или вымыслы для туристов, точно прояснить не удалось.
Миссолонги — епархиальный центр Этолийской и Акарнанийской митрополии Элладской православной церкви. По дороге к Парку героев мы посетили сразу три храма, они находятся рядом друг с другом: Святого Спиридона, Святого Пантелеймона и Святой Параскевы.
В храме Спиридона икона святого увешана посеребренными жетонами с изображением ушей, глаз, рук, ног и прочих частей тела — эксвотосами, то есть благодарностями за божественную помощь по просьбам страждущих и болящих.
В Святом Пантелеймоне увидели мироточащую икону Богоматери с младенцем. Висячие люстры в храме спущены на стальных тросах так низко, что можно коснуться рукой. Поднимаем глаза к потолку — в купольном круге Пантократор — Господь Вседержитель. Лицо строго, взгляд всепроникающ. Мурашки по спине.
Парк Героев в Миссолонгах включен в список объектов Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. Бродим по его аллеям мимо крестов с именами тех, кто погиб во время осады, взорвал себя в крепости (тридцать пять человек). Представьте накал сопротивления небольшого рыбацкого города! В бойницах крепостных стен — пушки. Из их искореженных взрывами останков сооружена памятная пирамида, увенчанная чашей с жертвенным огнем, символом пламени котла войны. Его каменные языки, точно живая сильно спрессованная плазма, устремлены к небу. Каменный вечный огонь!
Здесь же находится памятник лорду Байрону, поставленный в честь поэта в 1881 году.
Черно-белый обелиск — в белом камне черный контур креста «Русским филэллинам» (работы Владимира Усова, 2005 год) — напомнил памятники сожженной белорусской Хатыни. Он посвящен двум русским воинам, сражавшимся за свободу Эллады: капитану русской армии Иосифу Березовскому и офицеру артиллерии Николаю Райко (Райко в дальнейшем получил звание подполковника уже греческой армии и стал комендантом Патр).
Рядом с парком еще один памятник — Матери-Греции, застывшей в призывном крике с обнаженной саблей, по образу Мадонны Делакруа. У ее подножия лежат, распластавшись на каменных плитах, здоровые, как телки, собаки. «Стражники» современности. Собаки вообще тут чувствуют себя вальяжно, по-свойски. Валяются между стульев уличных ресторанов, поперек дорог на узких улочках. Одного такого, перегородившего движение на тротуаре, сенбернара мне пришлось перепрыгивать. А он и ухом не повел. Открыл лениво один глаз и тут же снова уснул.
Время экскурсий на исходе, пора на борт и в море.
Sexy-Нафпакт
Следующим пунктом яхт-маршрута должны быть Патры. Но на подходе к ним выяснилось, что все марины забиты. Ну и ладно. Уходим на Нафпакт. И пирожно-слоеные дома Патр остаются за кормой. Прямо по курсу шикарный мост, издалека напоминающий китайские зонтики, или четырех белых павлинов с раскрытыми хвостами, или четыре пирамидальные летающие тарелки, будто НЛО приводнились между Балканами и Пелопонессом. Мост построил в 1960–70 годы испанский архитектор Калатрава (его же знаменитый мост находится в Иерусалиме).
Проплываем под мостом. И вскоре причаливаем к широкой лестнице под восхищенными взорами зевак. Первый раз вижу такую миниатюрную гавань — подкову, обрамленную зубчатыми крепостными стенами, с узким проходом между двух зубчатых башен. «Валери» так хороша и изящна в этой гавани. Самая большая и красивая лодка. У пирса на крепостной стене прибывших приветствует Сервантес, здесь в битве при Лепанто (это старое название Нафпакта) ему искалечило левую руку.
Девушки выпархивают в вечерний город. Он сразу обволакивает каким-то неожиданно испанским духом. Так и мерещится, что во-вот из-за угла появятся Лопа де Веговские персонажи из «Собаки на сене». Тело ощущает изменившийся градус сексуальности, темперамента, иной ритм, флюиды.
Город вымощен щербатыми плитами. В полисадниках буйно растущая флора, гигантизм какой-то: бутоны роз величиной с голову, листьями шелковицы можно укрыться, кукурузные стебли в два-три человеческих роста.
По набережной стайками перемещается панкующая молодежь со жгуче-черными ирокезами.
Водители здесь не пропускают на пешеходных переходах. Нонсенс! Сталкиваюсь с этим впервые, обычно на греческих островах они очень любезно притормаживают и жестом приглашают пройти.
Нафпакт стоит одной ногой на горе, другой — в море. Ему две с половиной тысячи лет. За многовековую историю, уходящую в 455 г. до н.э., он пережил много событий Пелопонесской войны; был занят, заселен и управляем то илотами, то мессинцами, то локрами, то ахейцами. В конце II века до н. э. входил в состав римской провинции Ахайя, во времена правления императора Юстиниана I в 553 году до н. э. был полностью разрушен при землетрясении и отстроен заново. В Средние века носил имя Лепанто. После Четвертого крестового похода (1205 г.) вошел в состав греческого государства, а в 1401 году был завоеван Венецией. Венецианцы укрепили город и построили на вершине холма крепость, выдержавшую в 1477 году четырехмесячную осаду Османской империи (крепостные стены и башни сохранились до наших дней). Но в 1499 году город турки все-таки завоевали, и он стал частью Османской империи. В 1571 году неподалеку отсюда произошла одна из крупнейших морских битв в мировой истории — Битва при Лепанто. В 1674 году венецианцы опять вернули Лепанто себе, но потом обменяли его на Морею. Наконец, с 1829 года город снова вошел в состав независимой Греции.
Крепость Кастро
Рассвело. Дальняя гора, словно белым ремнем, подпоясалась облаками. Ночью сладко пахло сиренью. Так, наверное, пахнет жакаранда. На столе ровными книжными стопками возвышаются ветчина и сыр, а с камбуза тянет яичницей. Подкрепляемся перед подъемом к крепости — по-гречески кастро.
В ящиках у магазина трепыхаются свежепойманные морские обитатели.
— Ой, смотрите, живые крабы, клешнями шевелят, — девушки возбужденно показывают пальцами.
— Шевели — не шевели, исход ясен, — сыто и цинично резюмирует Михаил Шапошников.
Такси до Кастро (три-пять минут езды) стоит 4–5 евро. Мишина оранжевая футболка опять мелькает меж крепостных стен. Теперь все венецианские крепости в Греции ассоциируются у меня с этим жизнеутверждающим цветом.
Говорят, тут есть змеи. Смотритель велел глядеть под ноги и не особо сходить с дорожек. Я напряглась.
Из стен каменной церквушки геральдическими гербами сквозь щели пробивается плющ — венками, ковром, зелеными щитами. Мы карабкаемся на крепостные стены, петляем дугами, заглядываем в бойницы. Миша срезает маршрут, как следопыт, отчаянный первопроходец, ищет кратчайший путь из пункта «А» в пункт «Б», продирается через колючие заросли, издавая соломенный хруст. Голоногий, в колюче-щипастой траве с вероятным набором злобных голодных клещей и ползучих гадов.
Гавань как на ладони, сердце заходится от восторга, а ноги трясутся от головокружительной высоты. Предательски сосет под ложечкой. Всего-то двести метров, а кажется, что километра два. Дома — спичечные коробки, наша яхта в гавани — кузнечик в лужице.
У подножия Парнаса
Едем в Дельфы. Это три-четыре часа колесного хода. По дороге на половине пути решаем пообедать в горной деревне Арахова (по-славянски «ара» — грецкий орех, «хова» — деревья; правда, есть версия, что название переводится с греческого как «живущие на холмах»). Жара за тридцать, просто пекло. По правую руку магазин «Ski-shop», продающий лыжи. Оказалось, это горнолыжный курорт у подножия горы Парнас, и в зимний период центр Парнассос с его двадцатью трассами разной степени сложности на высоте 1640–2260 метров над уровнем моря наводнен народом и очень популярен.
Капитан ведет нас к своему старинному знакомцу — ресторатору Янису, хозяину таверны «Цукали» (по-гречески — горшок). Урчим желудками, но терпеливо слушаем диалог двух харизматичных мужчин.
— О, я так рад видеть тебя снова, Янис!
— А я-то как, Алекс! Но по вторникам мы не работаем и я так несчастлив, что не накормлю вас.
— А где мы можем тогда поесть? И я хотел бы купить у тебя бутылку вина.
— Нет, ты не можешь, потому что я дарю ее тебе. В прошлый раз ты кое-что тут забыл, — вместе с бутылкой вина Янис извлекает из недр прилавка наушники ядовито-зеленого цвета.
— Мои наушники! — восклицает капитан. — Но я дарю их тебе!
Наконец обедаем в соседнем кафе «Арховтико». Из окон чудный вид на горы. По стеклу ползает семь мух — по одной на каждого из нас.
В итоге — объелись. Порции изрядные, лошадиные. Блюда пошли по рукам, пробуем друг у друга: салаты, перченые, холодные и горячие закуски, тефтели, колбаски, бараньи ребрышки…
— Все, хватит, — отвалилась я от стола. — А то на дельфийские развалины не залезу.
— Доползешь, по-пластунски, на пузе, — подкалывает кэп. — Покатим, если не перевесит и в обрыв не утянет.
Присев на скамейку, я рассматривала уходящие в горизонт крыши домов с синхронно вращающимися и блестящими на солнце сферами, точно десятками стробоскопов на красно-черепичном танцполе. Это вентиляция, чтобы продувался воздух и не попадала вода.
Дельфы
Руины Дельф находятся на юго-западном склоне горы Парнас на высоте 700 м над уровнем моря. Входной билет в святилище — 12 евро. Подъем начался, поливаемся водой из бутылок в надежде охладиться.
— Солнечный удар прямо от Аполлона обеспечен, — шутит Миша.
Дельфы — древний религиозный центр Греции с храмом Аполлона (VI–IV века до н. э.) и оракулом, театром (II век до н. э.), стадионом (VI век до н. э.) и сокровищницами греческих городов. Считается, что название города переводится как «матка», «лоно», «утроба» и связано с Пупом Земли, который расположен рядом с храмом Аполлона. По легенде, Зевс послал с краев света двух орлов, и они встретились на пифийской скале. На месте встречи птиц находится Пуп — центр Земли.
Дельфы были общегреческим святилищем с VII–VI века до н. э. (до этого объектом поклонения в Дельфах было женское божество, связанное с культом Матери Земли). Здесь сначала раз в восемь лет, а затем каждые четыре года стали проводиться Пифийские игры. На время их проведения устанавливалось священное перемирие. В город стекались богатые дары. В сознании греков он был духовной столицей эллинского мира, общим очагом.
Дельфийский оракул имел большой авторитет и влиял на решения в политической и религиозной жизни. Обращение к оракулу и получение ответа происходило так. От имени бога ответы давала жрица Аполлона Пифия, якобы сидящая над расселиной и одурманенная подымающимися оттуда парами, в прозаической и стихотворной форме, а истолковать их можно было как угодно.
Пифийские игры были вторыми по значимости после Олимпийских. Сначала они состояли только из одного вида состязаний — пения под аккомпанемент кифары. Потом добавились скачки на колесницах и верховая езда. В театре шли музыкальные соревнования, на стадионе — атлетические.
Проведение игр, как и обращение к оракулу запретили приблизительно в то же время, когда закончилось проведение Олимпийских игр (394 г. н. э.).
Сегодня стадион зарос травой по колено. Еще несколько лет назад, в 2008 году, здесь были песчаные дорожки, я бегала по ним, приехав в Дельфы автобусным туром. А сейчас территория оцеплена, и нас сдули оттуда свистками. Но Миша подсластил пилюлю, вдохновенно прочтя на пятачке амфитеатра брюсовского «Антония». Возле Пупа Земли я загадала свое заветное желание. Положила руку на прогретый камень, и вдруг почувствовала упругие толчки в ладонь. Мое ли сердце билось там, или это магический камень откликался на просьбу?
Но самыми грандиозными нерукотворными памятниками для меня здесь оказались серо-бурые, графитово-рыжие скалы. Величавые исполины. Острые, обрывистые, складчатые, как хитоны и тоги греков. Свидетели расцвета и падения империй, страстей и смирения. На их фоне тридцатиметровый кипарис казался маленькой елочкой.
Вечер. Сегодня 31 мая — международный день блондинок. Выпили по рюмке подаренного Янисом красного сухого за вклад блондинок в эволюцию и прирост населения планеты. На нашем борту их двое. И сегодня вслед их загорелым ножкам и солнечно-медовым кудрям гудели клаксонами водители проезжающих авто.
Пока мы ездили в Дельфы, команда яхты не теряла бдительности и отгоняла местных юнцов, которые, прокравшись на палубу, решили устроить экстрим — прыгали в воду с бортов.
Порос
Готовимся отойти на Порос. Сэндвич делает прощальные кадры башен Нафпактской гавани и морских пейзажей.
— Саша, ням-ням! — зовет его кэп к завтраку. — В большой семье клювом не щелкай.
Вчера за ужином мы выстраивались в очередь за добавочным кусочком нежной бакаляры.
Отчалили. Пасмурно. Ветер. Восемь часов серо-стальных зыбящихся волн и мелькающих в дымке островов.
Порос (по гречески — «переезд», античная Калаврия) — один из Саронических островов, расположен в юго-западной части Саронического залива, у берегов полуострова Пелопоннес. Население 4000 человек. Считался островом Посейдона. В храме Посейдона скрывался от посланных Антипатром убийц Демосфен, где принял яд и был похоронен. На Поросе погребен и капитан Франк Хэстингс, самый известный после Байрона англичанин филэллин, герой освободительной войны Греции.
19:00. Мы на Поросе. Небо, опухшее от собранной за день влаги, тут и там проливается мелким дождем, покрывая причал и воду бухты блинными кругами. Пахнет прибитой пылью, свежестью. Жители ходят по пирсу, спрятав головы под разноцветные зонты.
Настроение вечерне-грустное. Вообще, настроение в путешествии такое же изменчивое, как волна, движется по синусоиде: вверх-вниз. Потом замерло в точке равновесия — штиль. И так раз за разом. Не угадать, открыв глаза утром, какие мысли всплывут на поверхность, как окрасятся эмоции. Будет ли сегодня грусть, или защекочет стаккато смеха. Это и есть великая тайна бытия в моменте — здесь и сейчас. В нем нет взвешивания двух чаш, добра и зла, на весах судьбы. Она одна, и ее просто пьешь до самого донышка.
Так странно. Вот вижу, как мальчишка в красной футболке, желтых шортах на зеленом велосипеде (мальчик — светофор, сигнал к вниманию) гоняется за рыжей худой кошкой. Чубчик трясется в такт оборотам педалей. Я только сиюминутный зритель этого мгновения — картинки. Я допью свой кофе, соскользну с плетеного кресла прибрежного кафе и шагну дальше. Ему и мне дали на миг запечатлеть присутствие друг друга в этой точке времени и пространства, чтобы не соединиться больше никогда. Наверное, в эти секунды где-то в глубоком бессознательном щелчком вставился еще один пазл общего сценария жизни. Для чего-то важного, что я пока не разумею. Не постигаю. Могу лишь пить эту реальность, впитывать глазами, строить догадки, силясь отловить и расшифровать мимолетные озарения.
В который раз меня накрывает состояние раздвоенности. Кто эта женщина, так похожая на меня, почему я ассоциирую себя с ней? Ведь вот сейчас я смотрю на нее откуда-то сбоку, отстраненно, как на автономный объект. И продолжаю мыслить вне ее головы, осознаю свое существование параллельно, не шевелясь, наблюдая, как она движется, вскидывает подбородок, устраивается поудобней на диванчике камбуза, сложив по-турецки загорелые ноги, ест на ужин кошкину радость — жареную мойву — с картофельным пюре.
Два дня до отлета
Два дня до отлета домой. В кафе Remetzo разговорились с официанткой. Надо же, как ухо чутко вычленяет родные речевые вибрации. Инесса оказалась бывшей жительницей Дальнего Востока, украинских кровей, двенадцать лет как обитает на Поросе. Говорит, привыкла, нравится.
Мы обнаружили маленький пляж между скалами. В пяти метрах от берега из воды поднимается, точно монумент, островок из валунов. Доброва в позе васнецовской русалки замерла на мелководье. А я наматываю круги вокруг «монумента».
Из-за деревьев послышалось знакомое шмыганье и сопение. О! Димкины позывные за километр слышны.
— Это я так продуваюсь перед погружением.
Из кустов показались сначала ласты и гарпун, а затем и сам ныряльщик.
Все-таки вода — моя стихия. В ней я чувствую себя новой, иной, счастливой без видимых причин, легкой и текучей, без острых углов, шипов и зазубрин, гладкая как волна в ясный безветренный день, и только где-то в тихом омуте дремлет цунами, несущее будущую глубину на поверхность.
Наплавала зверский аппетит. На обед золотисто-коричневый, рассыпчатый плов из осьминога. Объедение.
Закинф
Отошли на Закинф. Пять часов пути, и вот мы в конечной точке маршрута. Через сутки — домой. Солнце жарит нещадно. Щиплет кожу. Душно. Перемещаюсь зигзагами от тени в тень. Греческие кошки не реагируют на традиционное «кис-кис». Минут пять я подманиваю очередную пепельную кралю, замершую в позе сфинкса, разве что сама на задних лапах не прыгаю, пока та не издает наконец в ответ утробное «мяу» и не разрешает себя погладить.
Раздаю прощальные поклоны уважаемым: памятнику Конфуция, бюсту Федора Ушакова, адмиралу русского флота, что у храма Святого Дионисия. Его колокол гудит и гудит, не переставая, забивает в уши звонкие гвозди. Я вхожу в храм. Священник машет серебряным позвякивающим кадилом, окутывает дымным благовонием. Молитвенные песнопения поднимаются под купол. Идет служба. Стою у иконы Блаженной Ксении Петербургской — помощницы и чудотворицы, взявшей на себя подвиг казаться безумной ради спасения ближних. Смотрю на ее спокойное лицо. Седая, в кафтане умершего мужа, с посохом в руке, прямая и несломленная. Раздав все имущество (а имела она немало), в телесной нищете, ничего не прося для себя, она лечила и поддерживала людей. Мысленно спрашиваю: «Где находила ты столько сил и веры пройти свой путь? Не роптала ли в минуты отчаяния, не усомнилась ли хоть на миг в уместности такой ноши? Служение длиной в сорок пять лет! Как поняла ты, что такой крест именно твой? Кто вел тебя? Что чувствовала, как мыслила, имея дар прозорливости? Если слышишь меня, дай силы пройти все вехи моей судьбы, не потеряв веры в правильность Божьего замысла. Ведь должен же быть за всем этим кажущимся жизненным хаосом какой-то скрытый смысл и порядок».
Солнце заходит за горы. Пекло сменяется прохладой. Становится легче дышать. На берегу — группа барабанщиков, мужчин и женщин. Пятнадцать человек. Идет репетиция. Они меняют фигуры, порядок строя, маршируют по пирсу под барабанную дробь. Виртуозно-красиво. Парадно-маршево. Так и хочется, взяв под козырек, потопать с ними. Каждый удар палочек откликается акупунктурой в сердце, меняя его ритм. Я вдруг понимаю: Закинф звуками и вибрациями синхронен со мной.
Барабанщики готовятся к празднику Гиостра (Giostra), историческому фестивалю, во время которого улицы и площади города погружаются в атмосферу XVIII века, а жителей развлекают жонглеры, уличные артисты и музыканты.
Ночной город обнимает меня, как будто не хочет отпускать, шепчет нежности ласковыми всплесками волн у причала. Столько сезонов, Греция, я встречалась с тобой, заплывала в твои бухты, шагала по твоей земле. И вот настал час, когда обрываются все распознанные нити. Я ухожу в другие места, к другим странам, унося с собой твои запахи, ветер, солнце. Они навсегда во мне.
Я люблю бродить по вечерне-ночному городу. В дневные часы он один, ночью другой. Из образа яркого дня окунаюсь в его полутени, мерцающие огни. Днем он острее, говорливей, проще, вечером — мягче, загадочней. Молча брожу вдоль и поперек улиц и скверов до гудящих ног. Но молчаливое движение радостно, оно успокаивает. Никакой красноречивый язык не быстрее мысли. А они наполняют голову, складываясь в узоры. Я слушаю себя в городе и город в себе.
На несколько минут присаживаюсь в таверне на чашку кофе. За соседним столиком местный житель нежно и трепетно поет под гитару. Но статичность тяготит, и тело вновь устремляется вперед. Как будто я тороплюсь увидеть, отловить двадцать пятый кадр в киноленте. Может, это ощущение вот-вот схваченной свободы?
Я перестала любить дружеские застолья, посиделки под узо, разговоры. Со стороны, вероятно, эта обособленность выглядит странной. Но сегодня она мне нужна. Я слишком долго напряженно вписывалась в социум, соответствовала его стандартам, чтобы не пораниться о критическое мнение. Теперь, набрав силы, я готова перестать нравиться. Как бы это ни выглядело. Мне это больше не важно. Без агрессии и самоутверждения, без эпатажа и куража. Я больше не обязана быть Не Собой! Я внутренне принимаю вас, примите и вы меня. Мое молчаливое созерцание, вслушивание в кровоток территории, иного социума, коллективного эгрегора, общей совокупности без частностей.
В человеческих речах нет истины. Она внутри молчаливых глаз, в изгибе рук, в непроизвольных позах, жестах. Только научись читать и чувствовать. И я читаю жесты людей, их руки движутся, складываясь в мудры. Они несут скрытые подтексты, зашифрованные глубинные информации.
Я перестала быть тусовщицей. Я — наблюдатель Всего. В этих каменных плитах мостовой Закинфа столько накопленной памяти. Я выстукиваю ее подошвами сандалий, извлекаю из каменного заточения.
Это Греция дала мне ощущение спускового механизма, выхода на новый уровень свободы. Ее солнечная энергия и водная мощь, ее древние руины — эти символы бренности ушедших в небытие поколений. Со всех их амбициями.
И что осталось главного от поэтов Серебряного века, лекции о которых мы слушали на протяжении всего круиза? Пикантные подробности их личной жизни? Отнюдь! Осталось творчество и его плоды. Верно, и жизнестойко только оно — творческое созидание, остальное — суета.
Финальный вечер. Гастрономическая шокотерапия
За время, проведенное в пути, каких только блюд мы ни отведали! Крошек-осьминожек в кляре грызли как семечки; смаковали пропитанные черным бальзамическим уксусом брускетты с чесночно-помидорной замазкой, оливками и каперсами; насыщались супом из ската в соусе бурдетто (блюдо от капитана), в густо-рыжем бульоне которого, соединяясь в зыбучие островки и распадаясь вновь в броуновском движении пряно пахнущих молекул, плавали блестки жира.
Всего не перечесть. Но апогеем круизных трапез, гастрономической шокотерапией для меня стали крабы. Зрелище не для слабонервных! Мохнатые, костяные, бугристые сваренные в специях чудища величиной с увесистое блюдо. Ночные демоны из фэнтези.
Капитан с Димой делают им трепанацию черепа, скальпируя на две чашеобразные плошки; внутри нечто серозное, колышущееся, извилистое, то ли мозг, то ли кишки, то ли все вместе, с пленчатой сеткой жабр.
Оглушительный стук увесистых ножей-топориков — процесс отделения кривых когтистых лапок от расхристанного остова. Расчлененка. Круизеры впиваются в твердые культи, и не понятно, то ли крабьи кости хрустят, то ли трещат зубы. Кто-то пальцем выуживает из черепушки бледно-розовую икру. А я могла только ошарашенно наблюдать за пиршеством, ощущая себя пленницей каннибалов, Одиссеем в пещере людоедов. И давить в себе желудочные спазмы. Спасибо, я сыта. Во всех отношениях.
Я полна до краев. Перенасыщена. Время застыло. Больше в меня не проникает ни капли впечатлений. Я словно впала в ментальный ступор, не хочется шевелиться, думать. Могу только хлопать ресницами и прощально улыбаться.
— Ты стала такая молчаливая, — сказал капитан за вечерним чаем, — слова из тебя не вытянешь.
— Просто на этот момент жизни у меня такое душевное состояние, Саша.
Его удивление мне понятно. К себе такой я сама еще только привыкаю. Помню, как в прошлых литературных круизах мы хором горланили песни, возвращаясь на велосипедах с гейзеров на Косе; как хохотали до упада, придумывая эпиграммы друг на друга (мне по жребию всегда выпадал капитан), как полночными часами вели многоречивые застольные беседы.
Долгие годы я жила нараспашку, взахлеб. А сейчас ушла в режим энергосбережения.
Внутри тихо-тихо, как в бухте перед рассветом, когда все еще спит, чтобы через короткий промежуток времени встрепенуться, откликнуться с первыми лучами нового дня, зазвучать свежими нотами, шагнуть в новое неизвестное. Это наполненная силой тишина, пауза перед новым движением. Я стала еще на одну ступень ближе к свободе: любить этот мир, жизнь без условий, претензий и ожиданий. Путь к вершине еще не окончен. Но она уже где-то рядом. И, кто знает, может, уже за следующим поворотом судьбы, через пару миль прямо по курсу. А пока путешествие к себе продолжается — через города, страны, ветер, волны, встречи и расставания, слезы и смех. Он такой, этот земной человеческий путь к себе, путь в пятое измерение.
