Самолет качнул крылом и, мелко дрожа заиндевелой обшивкой, пошел на снижение, прорывая носом грязно-белый войлок облаков. В иллюминаторе, словно сквозь движущееся увеличительное стекло, стремительно приближались и нарастали силуэты деревьев, зданий и городских магистралей. Прибываем в аэропорт города Вантаа — пятнадцать километров от Хельсинки. За бортом +1 0С, мокрый снег… январь, 16-е, 2015 год.
После мягкой посадки я неслась по заковыристым переходам незнакомого аэропорта к выходу, где меня должен был встречать Алексей Ланцов — поэт, уже десять лет живущий в Хельсинки.
— Надеюсь, вы меня узнаете — мужчина средних лет, в очках, с бородой, — пришел накануне e-mail.
— Надеюсь, если в толпе не будет семеро бородатых, — засомневалась я и получила в ответ фотографию.
Я узнала его сразу. Круглолицый, кареглазый, темно-русые волосы гладко собраны в хвост, высокий лоб — признак мыслителя, борода полумесяцем и усы подковкой. В ожидании аэроэкспресса мы завернули в кафе взбодриться утренним кофе.
— Kuppi kahvia, — бойко продекламировала я, запомнив с подачи Алексея коротенькую фразу. Но официант недоуменно поднял домиком брови. Видимо, в моем исполнении заказ чашки кофе прозвучал абракадаброй.
— Не проблема, — заверил Леша,— в Хельсинки почти все и везде говорят на-английским. — А «наш» финский они понимают плохо. Произношение не ахти.
Мы направились к остановке. Вдоль полосы движения наземного транспорта через каждую пару метров чинно сидели каменные медведи — дорожными знаки. Раз медведь — «Пешеходный переход», два медведь — «Остановка запрещена»… Железные штыри указателей вбиты прямо в сгорбленные хребты молчаливых животных. Их глыбообразные туши служили упорами. Я поежилась. Странный способ подачи информации.
Через несколько минут с нами поравнялся пустой автобус. Не успели мы и рты открыть, как водитель, словно просканировав на наших лицах: «Help!», предупредительно к нам подошел. Выяснил, куда путь держим, пригласил в салон, заботливо разместил поудобней мой чемодан.
Я ехала в автобусе и смотрела из окна на пасмурный Хельсинки, на пробегающие мимо скучные дома, слякотные дороги, и меня не покидало странное чувство, будто я никуда и не выезжала из страны: взлетела из Шереметьево и приземлилась в Бирюлево. «Зачем я тут? Какие иллюзии хочу развенчать?» Разочарование глухо заскреблось в сердце. Отвлекали и смягчали первое впечатление вдохновенные рассказы Алексея: он говорил о стране, ее истории, финском характере, системе образования, сложностях эмиграции, о том, как эмигрантам за тридцать здесь все сложнее устроиться работать и учиться. Лавина новой информации заполняла голову и перерабатывалась мозгом со скоростью компьютера, вытесняя эмоции.
Район Мерихака
Улицы города встретили нас, вывалившихся из теплого автобусного нутра, мокрым снегом, сыростью, промозглым ветром, серо-буро-болотными и коричнево-кирпичными паззлами зданий. Раскисшие тротуары, усыпанные мелкой противогололедной галькой, походили на «городские пляжи Йоулупукки» (камушки, говорят, потом собирают и моют до следующей зимы). Отсыревшие сапоги зачерпывали крупчатую стынь и чавкали, словно объедаясь снежно-льдистым северным йогуртом с хрусткой каменной крошкой.
Меня накрыл и не покидал до следующего вечера приступ топографического кретинизма. Как сбитый и контуженый летчик, я путалась в пространстве непонятных конфигураций дорог и алогичных перекрестков. Но рядом бодро шагал проводник — Алексей, по-джентльменски волоча мой буксующий на каждом шагу чемодан с промокшим днищем. И я была спокойна. Кроме того, выяснилось, что мы — земляки, много лет жившие в одном районе города Ульяновска. И надо было приехать в Финляндию, чтобы встретить человека, с которым годами ходила по одним улицам и ни разу не пересеклась. Такая вот кругло-извилистая у нас Земля. А судьбоносные дороги на ней — лента Мебиуса.
Наконец мы свернули на улицу Норденшёлдинкату и подошли к зданию Российского центра науки и культуры, где должен был начаться круглый стол писателей-путешественников. Вот это да! Я на улице Нильса Норденшельда (слышала про него, еще учась на геофаке). Это известный геолог! Географ, картограф и мореплаватель, исследователь Арктики. Он первый прошел по Северному морскому пути из Атлантики в Тихий океан (1878–1880). Именно его экспедиции Жюль Верн посвятил свой роман «Найденыш с погибшей „Цинтии“».
И вот мы в просторном, торжественно тихом холле РЦНК. Поднялись по лестнице, устланной красными ковровыми дорожками на этаж, где уже полным ходом шел мастер-класс по путевой прозе. Ощущение такое, что попал в Дома культуры времен «совка». Широкие длинные коридоры со стенами, увешанными фотографиями и портретами в рамках, белыми, выкрашенными масляной краской дверями кабинетов; в дальнем конце коридорного тамбура от пола до потолка ярко пестреет стеклянная мозаика: трудовой тандем рабочего с молотком, циркача, скрипачки и ученого с книгой. Такими витражами изобиловали вокзалы и клубы городка моего детства в 80-х.
В советского вида актовом зале — у двери на постаменте мокково-горько-шоколадный Пушкин карликового роста, точно прибывший из страны Лиллипутии; в дальнем углу чопорный старый рояль — наш преподаватель, поэт и прозаик Женя Доброва, в неизменно прекрасной сине-голубой гамме — от блузы до браслетов (даже меховая оторочка новой жилетки отливала синевой), — рассказывала о том, как писать путевой очерк. Пятнадцать слушателей — гостей из России и русскоязычных жителей Хельсинки — внимали ей, хаотично рассыпавшись по рядам.
После, переполненные новыми знаниями и общением, мы неспешно двинулись к служебной квартире, решив во время променада посозерцать город. Брели мимо приглушенно серых, песочных, охровых зданий жилых домов и магазинов, библиотеки с окнами в форме гигантских свисающих капель, вдоль да поперек трамвайных путей.
Хельсинки — город трамваев. Они здесь повсюду. Все одинаковые, как путейцы в строгой густо-зеленой форме; одни с желто-коричневыми ободками по абрису прямоугольных голов, другие — будто с туго натянутыми, под самые стекла, такого же цвета фуражками-шапками.
Температура за день поднялась и даже ночью держалась на отметке +3 0С. Влажно, ветрено.
Еще днем, во время коротких перебежек от одной точки сбора до другой, мы на ходу выхватывали яркие и необычные детали города. Бросалось в глаза обилие разноцветных резиновых сапог: красных, синих, желтых. Говорят, что в феврале тут можно встретить людей, шагающих в балетках и туфельках. Хельсинкские жители вообще не кутаются, видимо, закаленные. Ходят без шапок, горла нараспашку, куртки без рукавов. Если встретите на улице дамочек в меховых шубах, то это точно россиянки.
Много молодых людей с дредами и ирокезами, с кольцами в ушах (правда, этим нас, москвичей, уже не удивишь). А еще горожане мастерски рулят и перемещаются по улицам на велосипедах (на головах каски). Причем не только молодежь, но и люди среднего возраста. У подъездов домов — целые стоянки велосипедов. В городе 750 километров отличных велодорожек. Пока мы пересекали на светофоре трамвайные пути, навстречу нам, грузно подскакивая и качаясь на рессорах, крутила педали необъятная женщина весьма солидного возраста (настолько упитанная, что место, коим сидят, едва помещалось на сиденье, свисая, как массивная покрышка), в ярко-алой куртке и сплюснутой, как диск, сине-белой каске.
Здесь на домах рядом с названиями улиц мы увидели таблички с изображениями зверей. Оказывается, в старые времена Хельсинки был поделен на кварталы, и им давали названия животных. Это якобы облегчало работу пожарных. Со временем традиция исчезла, а сегодня вновь начала возрождаться в центре города. Для туристов это необычно и весело. Как в анекдоте — встретились на ярмарке горожане: «Вы откуда? — От верблюда».
В домах, оказывается, есть цокольные этажи с литерой К. Там — кладовки. На каждую семью причитаются две личные: одна — под всякий хлам, другая холодная — под соленья-варенья. А третья, общая для всех жильцов, — для хранения велосипедов. И все они, как правило, не закрываются. Соседи-финны в этом смысле дисциплинированы.
На этих же К-этажах находятся прачечная и сауна. Прачечная стоит полтора евро за один барабан (разрешается провертеть до пяти барабанов); сауна — девять евро в месяц (один раз в неделю). Домоуправление заранее составляет и вывешивает на дверях сауны список, где указываются день и время, когда семья будет париться. На фамилию — один час.
Чтоб мы так жили... В каждом доме сауна!
— Тут принято в сауну ходить в таких смешных резиновых ботах, похожих на обрезанные валенки, кроксы называются, — улыбается провожающий нас Алексей. — А однажды я картину видел: зима, минус двадцать, мужик в халате с веником не спеша, вразвалку идет в соседний подъезд мыться.
Так за разговорами добрели до жилища. Где упали — там и уснули. Наутро выяснилось, что вчера пешком отмахали почти четыре километра. И, кстати, были приятно удивлены, что наша обувь не скукожилась и не покрылась белыми разводами. Вот оно, преимущество хельсинкских камушков над московскими разъедающими все и вся реагентами, солью и песком.
* * *
Утро 17-го января выдалось без осадков. За окном +4 0С. Тротуары подсохли. Улицы чистые. Шагать стало куда приятней. В полдень — вторая часть мастер-класса по путевой прозе. До нее решили хоть одним глазком заглянуть в художественный музей «Атенеум». Но очень хотелось есть! Второй день мы жили на крекерных пайках, перекусах всухомятку и на бегу, сушки грызли как семечки, поглощали литрами кофе-чай да московскими барбарисками прикусывали. Едва успев раздеться в гардеробе, ринулись в музейный буфет, лелея надежду, что там, как в Третьяковке, можно сытно поесть. Не тут-то было. Ассортимент — не разбежишься. А миниатюрный бутерброд на полтора укуса за 7–10 евро при нашем текущем курсе тянул на 500–800 рублей. Так что взяли мы только кофе, но зато с медом. Необычно, но вкусно.
Бежим на занятие, слушаем про жанр физиологического очерка, где нужно колоритно описать некое место, его быт и нравы. Теоретическая часть мастер-класса завершается, мы получаем практическое задание — написать этюды. Проверка завтра.
А пока микрофон передан Алексею Ланцову для чтения лекции о карело-финской литературе и ее значимых достижениях. Про «Калевалу» и «Муми-троллей» я хоть что-то раньше слышала. А вот с именами и творчеством таких мировых классиков, как Алексис Киви (основоположник реалистической финской литературы, автор первого, написанного по-фински романа «Семь братьев»), Йохан Рунеберг, Эйно Лейно, Раббе Энкель (поэты), благодаря Алексею познакомилась впервые. Их имена звучали как музыка.
Да и сам финский язык — удивителен. Мы наперебой обсуждали его особенности. Для изучения он считается трудным. В нем особая лексика, 15 падежей, большое количество суффиксов, частиц и окончаний.
Чтобы задать вопрос, надо к слову прибавить частицу -ko (ко): Suomiko (Финляндия?), Venäjäkö? (Веняя? Т.е. Россия?); Taloissanikinko [talo / i / ssa / ni / kin / ko] («И в моих домах тоже?»). Пробуя язык на зубок, я усердно ко-ко-кокала.
Длительность лишь одного звука может менять значение слова. А сложные слова?! Одно может объединять четыре (а то и больше) простых. Например, rautatieylikäytävä (раутатиеуликяутявя) — железнодорожный переезд (rauta — железо, tie — дорога, yli — через, käytävä — коридор, проход).
Из-за обилия гласных финский певуч и звонок. В слове hääyö (брачная ночь) — четыре гласные на одну согласную. И как это говорить-выговорить-перевыговорить?!
Зато! в нем стандартный латинский алфавит, слова как пишутся, так и читаются; времен — четыре, нет категории рода, а ударение всегда на первый слог. И встречаются очень смешные для нас по звучанию и смыслу слова. Оказалось, что финны работают за палки (по-фински palkka — зарплата).
К обеду мы проголодались и решили попробовать блюда национальной кухни. Бывшая наша соотечественница Татьяна предложила сопроводить нас в финский ресторан Zetor, а попутно покружить по ближайшим достопримечательностям:
— Буду рада побыть с вами подольше, а то из-за недостатка общения с россиянами, начинаю постепенно «офиневать».
Сначала мы отправились за ней в музей дизайна. Вошли по ступенькам в холл первого этажа и… ничего больше на других этажах смотреть не захотели. По левую сторону, за стойкой администратора, возвышалось прибитое к стене квадратное деревянное панно с воткнутыми в него по всей площади здоровенными ножницами. По правую сторону — еще круче: из пыльных картонных коробок, обмотанных клейкой лентой, торчали детские головы с невидящими глазами и расколотыми черепами. Бр-р… Апокалипсис человечества! Ночь в анатомичке морга… Может, авторы и вкладывали в эти инсталляции сверхглубинные скрытые смыслы, но ощущение от них было тягостное.
Мы вышли из музея и отправились к Johanneksenkirkko — церкви Святого Иоанна. Присев на скамьи, смотрели на иконы и слушали тишину. Говорят, церковь известна прекрасной акустикой и здесь проводят концерты органной музыки, исполняют «Реквием» Моцарта. Представляю, как красиво!
Стал накрапывать мелкий нудный дождь. Улицы медленно погружались в сумерки. Мы шли в сторону ресторана.
На площади «Трех кузнецов» взору открылся странный памятник: три совершенно голых мужика (со всеми физиологическими подробностями) молотят по наковальне, один почему-то лысый. Мускулистые тела лоснятся от дождя, как у промасленных культуристов, и весьма привлекательны.
— Это символ финского трудолюбия, — отреагировал на наше удивление Алексей, — они куют счастье и богатство тяжелым трудом из нищеты и бедности.
— Есть еще легенда, — отозвалась Татьяна, — якобы жили три таких умельца, что могли любую вещь выковать. И одна колдунья задумала отдать свою прекрасную дочь тому, кто сможет выковать для нее счастье. С тех самых пор в Хельсинки не покладая рук работают трое кузнецов, тщетно пытаясь смастерить его на наковальне. Говорят еще, что кузнецы опустят свои молоты тогда, когда мимо пройдет девушка несказанной красы.
Один наш коллега в задумчивости пощелкал фотоаппаратом, а потом изрек:
— Вот рискуют мужики. Так близко к огню и голые; искры летят, опалят все важные места или молотом ненароком заденут. Какие уж тогда красотки...
Ресторан был уже рядом, на проспекте Маннергейма — главной магистрали города. Шагнув за порог, мы оказались в обстановке традиционного финского сельского клуба былых времен. Уютная атмосфера, финская ретро-музыка, в интерьере среди деревянных столов: трактор, вилы, лопаты, колеса от телеги, бидоны и даже корова.
Главная улица города - проспект Маннергейма
Здесь предлагают сытные деревенские блюда. Меню выглядит, как газета формата А3, и составлено на 22-х языках. Чего в нем только нет! Соте из оленины с картофельным пюре, солеными огурцами и брусникой; жареная в масле ряпушка (рыбка такая); финское блюдо пюттипанну (в переводе — «мешанина») — из мяса (или колбасы) с овощами и жареным яйцом; «Большой стейк тракториста» — говяжья вырезка плюс жареный с чесноком бекон с гарниром из печеного картофеля и мусса из копченой оленины с овощами; черничные пироги в жестяной кружке, сливочные пудинги с карамелизированными яблоками, хлебный сыр в карамельно-сливочном соусе и с морошковым вареньем…
Глаза разбежались. Мы, все как один, заказали суп из лосося, кто малую порцию — в тарелке (11 евро), а кто сразу ковш (17 евро); а дальше — по гурманским предпочтениям. Я выбрала блинчики с четырьмя начинками: из лесных грибов, с муссом из копченой оленины, с красной икрой радужной форели и солеными огурцами с медом!
Пока ждали заказ, смели со стола весь хлеб и масло, которые были поданы к обеду. Лососевая уха оказалась знатной: нежной, пахучей, наваристой, с радужными каплями жиринок. Объедение! Чего не скажешь про блины. Вынесли их на узком, эллипсоидной формы блюде: три архижирных, сильно прожаренных крохотульки, рядом — сиротливые кучки, каждая объемом с наперсток, — это, стало быть, начинки. Лучше бы я тазик ухи заказала или оленину. Из спиртного мы выбрали фирменный напиток заведения — «зеторовку» — жидкость темного цвета, угрожающе пахнувшую дегтем и еще чем-то копченым, но на вкус она оказалась сладкой и вкусной. В итоге, включая салаты, мы не так, чтобы до отвала, но поели на 30 евро с носа. В Хельсинки есть кафешки, где можно поесть и дешевле — есть сервис по типу шведского стола 10–12 евро. Но кое-кто считает, что там не очень вкусно.
После ресторана поступило предложение посетить продуктовый магазин и затовариться дополнительной едой. И Алексей Ланцов снова геройски согласился нас сопровождать.
— В выходные дни магазины здесь обычно работают до 18.00, — сообщил он. — Я проведу вас до торгового центра «Камппи». Он сейчас еще открыт. В нем больше ста магазинов, тридцать ресторанов и кафе, а также автовокзал.
Супермаркет в «Камппи» походил на любой супермаркет Москвы. Вот только цены там даже для нас, жителей мегаполиса, привыкших к дороговизне, оказались кусачие. Хлебные лотки были полны хрустящих багетов, румяных караваев, соединенных в соцветия кунжутных и тминных булочек из разных сортов муки. Цены на них варьировались от 3 до 9 евро (самая простая выпечка тянула рублей на 200 как минимум); упаковка яиц — 2,5–3 евро. Прикупив пакетик салатных листьев, баночку оливок, пару огурчиков, десяток яиц, кусочек сыра и ореховую смесь, мы отвалили почти 40 евро. И пошли залить душившую нас жабу чашкой каппучино. Кстати, финны, как выяснилось, кофеманы, выпивают до пять чашек в день.
По пути следования мы увидели необычное рыжевато-коричневое строение — то ли гигантская бочка, то ли корабль.
— Это Часовня Тишины, — пояснил Алексей. — Внутренние стены обшиты тщательно пригнанными брусьями из черной ольхи, фасад — из гнутых еловых реек, обработанных воском. На полке — Библия и Коран, на многих языках мира. Зайти туда может любой. Посидеть и даже полежать прямо на полу. Там такая тишина, просто гробовая. Очень контрастно: снаружи — шумная улица, а внутри — медитативная тишь, успокоение.
Неожиданно пошел сильный дождь. Мы понеслись прятаться в привокзальную кофейню, на ходу хихикая друг над другом: пушистый мех на наших капюшонах, натянутых на головы от ветра, мгновенно промок, сник, слипся. И мы походили теперь на облезлых кошек.
Алексей по-хозяйски угостил нас пенистым кофе. Мы прихлебывали горячую сладость и слушали его рассказы.
— А вон видите этот фастфудовский «Бургер Кинг»? Раньше на его месте был шикарный ресторан Eliel, назван по имени архитектора вокзала Элиэля Сааринена, колоритный, с изящной сервировкой, отменным меню и первоклассным этикетом. Тут царил особый дух. В нем обедал — а может, пообедал всего раз в жизни, когда ждал поезд на Тампере, — Иосиф Бродский. Сааринен построил Центральный железнодорожный вокзал в начале ХХ века, в стиле модерн(«национальный романтизм»), и тот вызвал мировой интерес, стал образцом зарождавшегося стиля ар деко. Жаль, что национальный дух этого места безжалостно изгоняется людьми нечувствительными к истории. Нелепость и даже кощунство открыть в таком месте американскую забегаловку.
— Все здесь вообще какое-то не такое, — бубнил кто-то из наших девушек. — Невнятное, непонятное. Что-то вроде от Питера есть. А в целом восприятие города — нулевое.
Я огорченно промолчала. Но чувствовала себя такой же обманутой в чаяниях — не складывалось в моей голове эксклюзивно-прекрасное хельсинкское «Лего». Бродский тоже, будучи в Финляндии в 90-е, говорил о своем первом кислом впечатлении: «Думал, что лечу в какой-нибудь скандинавский Стокгольм, а оказался во втором Питере».
— Так ведь в Хельсинки и Петербурге ампир и модерн — одно и то же, построили их одни и те же архитекторы. Так-с! Чувствую себя ответственным за такие настроения. Готов провести экскурсию этого вечера, — встал из-за стола Алексей.
Для начала мы отправились в метро. В сравнении с московским оно показалось игрушечным. Схема выглядела как сервировочная вилка для рыбы: единственная линия на одном конце разветвлялась на две малых. И все! Часы работы с 5:30 до 23:30. Входной билет — 2,5 евро. Турникетов нет. На входе никто не проверяет. Можешь туда-сюда выходить — заходить, но только в течение 1 часа 10 минут. Это время действия билета. Если потом наткнешься на контролеров — штраф 80 евро. И мы катались по двум веткам туда и обратно, поднимались на поверхность и вновь спускались внутрь.
В выходные интервал времени между поездами увеличивается в два раза. По субботам и воскресеньям ходят составы в четыре вагона, в будни — длиннее (в московском метро, в зависимости от ветки, семь дней в неделю стабильно от шести до восьми). Все вагоны красно-оранжевые, как морковки или апельсины. Внутри сиденья такие же апельсиновые. Пассажиры-финны отстранены, непроницаемы, ненавязчивы, взгляд словно сквозь тебя или внутрь себя, на приезжих с любопытством не таращатся, и вообще никого в упор не рассматривают.
На некоторых станциях — художественные выставки. На «Камппи» хельсинкский арт-музей выставил скульптурную группу: человечки-пассажиры в ожидании поезда, низкорослые гуманоиды, похожие на уродливых головастиков. С потолка станции свисают многолистно-стрельчатые металлические друзы — розы направлений, — указатели дорог в города мира. Такими странными художественными вычурностями Хельсинки изобилует. И это называется постмодерн.
Вход на станцию «Хельсинкский университет» представляет собой длинный тоннель, этакая пещера Питекантропа, с «наскальной живописью» на стенах. Внутри станции через стекла витражей встречают оценивающим взглядом длинноносые, пестро-наряженные, с размалеванными физиономиями, длинноволосые ростовые куклы — персонажи, похожие на скандинавских ведьм, — а с ними соседствует абстрактная живопись.
После закрытия метро запоздалых пассажиров развозят во все концы по домам автобусы с литерой N — ночные. По сравнению с дневными рейсами их маршруты удлиняются. Стоимость — 3 евро. Это большой плюс! Попробуй опоздать в Москве на метро, и выход один — такси.
В Хельсинки за посадку в такси надо сразу платить 8 евро, а дальше по расстоянию. И зависит от дня недели, времени суток, количества пассажиров. Из района Лааясало в соседний Таммисало (это 4,5 км, на машине около восьми минут) в выходной день набегает около 20 евро. Проезд из аэропорта в центр — 35–40 евро.
Здесь нет нищих. Социальная программа такова, что опуститься на дно сложно. За все время пребывания я увидела лишь одну сидящую на углу улицы женщину, оказавшуюся румынской цыганкой, да молодую испитую девицу в метро, выпрашивающую на английском у проходящих 3 евро. Алексей что-то ей строго ответил, и она огрызнулась нам вслед по-фински.
Мы неспешно гуляем по Хельсинки. Город расслаблен, вечерне наряден кулисами световых иллюминаций, уходящих в перспективы улиц. Остановились у открытого общественного катка, что на Привокзальной площади. Днем он был полон музыки и смеха горожан, высекающих стальными лезвиями коньков ледяные брызги из его сверкающей глади. Сейчас он опустел и лежал перед нами устало распластанный, тихий, прилизанный матовым светом фонарей.
Оранжереи в снегу
Улица Александеринкату
Хельсинки украшен своеобразной гирляндой площадей: Привокзальной Сенатской, Торговой (там рынок, которому сто лет) и Автовокзальной (возле «Камппи»).
На Привокзальной интересный символический ансамбль: художественный музей «Атенеум» символизирует европейский идентитет Финляндии, а Национальный театр напротив — верность своим финским корням. У театра в задумчивой позе на гранитном постаменте сидит Алексис Киви — основоположник финской прозы.
По правую руку, если стоять лицом к театру, — Сенатская площадь, олицетворение России. По левую — музей современного искусства «Киасма»: Архитектор музея – американец, и многие видят в этом символ современного проамериканского вектора Финляндии, поскольку считается, что, за исключением стран НАТО, Финляндия наиболее близкая Америке страна Европы.
По пути к Сенатской площади у дверей единственного в городе казино (и единственного во всей Скандинавии игорного дома международного уровня) мы наткнулись на шумно-галдящую толпу подвыпивших мужчин. Я непроизвольно дала крен и шарахнулась в сторону.
— Пьяных финнов не надо бояться, — успокоил Алексей, — они добродушные, грубо не пристают, в драки не лезут.
На подходе к Сенатской площади, у входа в небольшое кафе на тихой улочке, я увидела яркую, огромную — в человеческий рост и полтора обхвата — морковь в кадке; вроде из папье-маше, а в сумерках выглядит так натурально: садись и грызи.
И вот она — Сенатская. Я ахнула. Полное ощущение, что находишься в Питере. То же горделивое молчание времени, достоинство. Тайна.
Николаевский собор на Сенатской площади
Проектировал площадь немецкий архитектор Карл Энгель (1820–1830-е). Величественное здание Никольского Кафедрального собора возводилось два десятка лет; после кончины Энгеля в 1840 году достраивалось другим архитектором — Эрнстом Лорманном.
Стою на широкой гранитной лестнице собора, что выложена по приказу Николая I. Справа — главный корпус Университета и его библиотека. Слева — Государственный совет (раньше тут размещался Сенат, отсюда и название площади). А прямо перед нами — памятник уважаемому у финнов российскому императору — Александру II, при нем в Финляндии была введена собственная валюта — марка, а финский язык получил статус государственного наряду со шведским. Автор этого проекта Вальтер Рунеберг — сын поэта Йохана Рунеберга.
Совершаю круг почета вокруг статуи царя, одетого в мундир русского офицера, смотрю во все глаза. Слушаю.
— В Финляндии есть и памятник Ленину, давшему независимость стране, — рассказывает Алексей. — Он стоит в городе Турку. Финны помнят и чтят историю. Они толерантны. И как бы потом политически не складывались отношения между странами — а времена бывали разные, — вандализмом не занимаются.
С Сенатской спускаемся вниз на Торговую площадь — Кауппатори. Здесь, между площадью и бульваром под названием Эспланада (финский аналог Невского проспекта) нас встречает скульптура обнаженной женщины, морской девы. Это Фонтан Хавис Аманда, работы Вилле Валлгрена. Говорят, скульптор слепил ее с любовницы в Париже. Поначалу жители города были возмущены ее видом, разразился общественный скандал. Но автор предложил приемлемое объяснение, представив ее как образ юной, цветущей Хельсинки, выходящей из воды на землю.
Эспланада остается в стороне — а перед нами порт, Финский залив. Черная вода поблескивает ледяными корками.
— С весны здесь прямо на улице жарят рыбу, в больших блюдах горками выносят икру; можно попробовать местные деликатесы. Ох, и ароматы тогда плывут, не захочешь — наешься.
Время совсем позднее. Медленно, неохотно поворачиваю в сторону дома, в район метро «Хаканиеми», мимо президентского дворца, зигзагами улиц к желтой Троицкой церкви, где венчались и причащались родственники Пушкина. И вот уже почти пришли. Улыбаюсь очередному экстравагантному памятнику: двум веселым разноцветным лошадям. Мысленно повторяю крылатую фразу Д’Артаньяна: «Друзья, мы еще встретимся, обязательно встретимся».
Я ко многому еще не успела прикоснуться. Не побывала в парке Кайсаниеми с ботаническим садом, в музее Синебрюхова, морской крепости Суоменлинна, что расположена на пяти островах и внесена в список всемирного наследия ЮНЕСКО; не вошла в Успенский собор с его тринадцатью золотыми куполами и Церковь в скале, которую за превосходную акустику Мстислав Ростропович назвал лучшей в мире; не услышала Моцарта в церкви Святого Иоанна; не посетила православное кладбище.
И еще я не попробовала знаменитые карельские пирожки с ячменем и финские плюшки с корицей, экзотические коктейли с вареньем из морошки и ягодным пюре по рецептам XIX века; не обозревала панораму вечернего Хельсинки, сидя с фужером шампанского в руке на защищенной от ветра террасе отеля Torni на 14-м этаже; не покаталась по центру города на огненно-красном пивном трамвайчике; не полетала на воздушном шаре и не увидела город с высоты птичьего полета.
Можно ли объять необъятное за три дня? Но, как у Юкки Маллинена, финского переводчика Иосифа Бродского, — цель руководит нами.
В этот вечер чаша моих внутренних весов бесповоротно качнулась в сторону «да». Город с финским характером, поначалу закрытый, сдержанный, вежливо-отчужденный, державший меня на дистанции, принял, приоткрылся, показал свою теплоту и изящество. Я захотела в него вернуться.
Последняя ночь перед отъездом. Стою на балконе девятого этажа. Дышу запахами спящего города, прислушиваюсь к его сонному бормотанию. Похолодало. Закружили снежные мухи.
Надо же! Я, как в лучших традициях драматургии, прошла «трансформацию героя» и совершила «прыжок веры». У меня начался новый роман с городом? Да! И я хочу его продолжения. Хочу зайти дальше, говорить тет-а-тет…
Алексей, спасибо. Все эти дни ты шел рядом. И был не Сусанин, но Данко. Как ты писал в стихотворении?
...Вспомнить гладкие руки дорог, обнимающих город,
Дом-кроссворд, что на солнце блестел клеткой окон пустых,
Или Финский залив, в нем теперь и твое отраженье…
Счастливо засыпаю.
* * *
Утро. Стряхиваем с себя остатки снов, они почему-то здесь не помнятся. Завтрак — яйца во всех видах: крутые и всмятку, глазуньей и омлетом. Поглощаем основы основ? Что первично: яйцо или курица? Чемоданы собраны. Выходим.
Прямо с утра, на свежую голову, — разбор работ по путевой прозе в кафе на улице Кескускату. Слушаем этюды, потягивая через трубочки мягкий латте. Обмениваемся визитками. Время на исходе. Скоро самолет.
Я закуталась в кокон собственного немногословия. Мысли в голове звучат синкопами. Боюсь расплескать в словах, размешать с суетой, в многолюдье то, что обрела. Собираюсь с силами.
Ожидаю сбора нашей группы у входа, присев за уличный столик. Вдруг почувствовала приятное тепло на макушке. Поднимаю глаза: «Это твой прощальный подарок, Хельсинки?» Подвешенный над столиком кафе рефлектор заботливо светит и согревает — я озябла на холодном ветру.
Внутри в тугие кольца сжимается невидимая пружина, что сейчас, распрямившись, выстрелит, запустит меня, как болид, через пляску сквозняков Кескускату, над плитчатой ее геометрией, в турбулентность будущего полета.
Я надеюсь вернуться к тебе, мой сдержанный, недоверчивый северный друг, с новыми стихами и прозой. А сейчас мне пора. Оглядываюсь в последний раз. Уличный музыкант — красноносый клоун в черном цилиндре — бесстрастно играет вслед мелодию на бутылках.
